I

Зачем, Фортуна, дар, любовью данный,
отнять коварно хочешь ты — булатом,
слоновой костью, жемчугом и златом
оспорить то, что каждому желанно?

Преграды мне ты ставишь беспрестанно,
беда — в нужде, любви враге заклятом;
в саду, где яблоки сияют златом,
и то не столь охрана постоянна.

Амур мне указал дорогу к счастью,
но много стражников у наслажденья,
взаимною пылающего страстью.

Виню его! Да — в сердце осужденье!
О, почему не обладает властью
Амур в своем же собственном владеньи?

Perché, Fortuna, quel ch’Amor m’ha dato,
vommi contender tu: l’avorio e l’oro,
l’ostro e le perle e l’altro bel tesoro
di ch’esser mi credea ricco e beato?

Per te son d’appressarme livietato,
non che gioirne, e in povertà ne moro;
non con più guardia fu su ‘l lito moro
il pomo de l’Esperide servato.

Per una ch’era al precioso legno,
cento custodie alle ricchezze sono,
ch’Amor già di fruir mi fece degno.

Ed è a lui biasmo; egli m’ha fatto il dono;
che possanza è la sua, se nel suo regno
quel che mi dà non è a difender buono?

 

II

Обмен, увы, не равен! За свиданье
минутное — печальная разлука,
за счастья миг — томительная скука,
за взгляд короткий — долгое страданье.

Несправедлив Амур. Огонь желанья
во мне зажег он, и стрелой из лука
пронзил мне сердце; мне лишь — эта мука:
вам не грозит огня того пыланье.

Я думал: нам обоим эти сети
Амур расставил, но один в плену я,
а вам уйти позволил он свободной.

Лишился он добычи благородной
и показал, как неразумны дети:
мальчишка он, стреляющий вслепую.

Mal si compensa, ahi lasso! un breve sguardo
all’aspra passion che dura tanto;
un interrotto gaudio a un fermo pianto;
un partir presto a un ritornarvi tardo.

E questo avien, ché non fu pari il dardo,
né il fuoco par ch’Amor m’accese a canto;
a me il cor fisse, a voi non toccò il manto;
voi non sentite il foco ed io tutt’ardo.

Pensai che ad ambi avesse teso Amore,
e voi legar dovesse a un laccio meco;
ma me sol prese, e lasciò andar voi sciolta.

Già non vid’egli molto a quella volta,
ché, s’avea voi, la preda era maggiore;
e ben mostrò ch’era fanciullo e cieco.

 

III

О, гавань верная, приют надежный,
где две звезды, прекраснейшие в мире,
меня укрыли, мощь утихомиря
стихий, лучи струя на путь мой сложный!

Прощаю морю каждый миг тревожный:
без бурь, объемлющих морские шири,
не мог бы ныне я вкушать на пире
усладу, что казалась невозможной.

О, милый кров, о, комната родная,
во тьме твоей и сладостной, и нежной,
светлее дня во много ночь благая.

Обиды терпкость, гордый гнев мятежный
забудь же, сердце! Все превозмогая,
любовь их возместит тебе прилежно.

O sicuro, secreto e fidel porto,
dove, fuor di gran pelago, due stelle,
le più chiare del cielo e le più belle,
dopo una lunga e cieca via m’han scorto;

ora io perdono al vento e al mar il torto
che m’hanno con gravissime procelle
fatto sin qui, poi che se non per quelle
io non potea fruir tanto conforto.

O caro albergo, o cameretta cara,
ch’in queste dolci tenebre mi servi
a goder d’ogni sol notte più chiara,

scorda ora i torti e i sdegni acri e protervi:
ché tal mercé, cor mio, ti si prepara,
che appagarà quantunque servi e servi.

 

IV

Когда отцу подобны всем — когтями
И оперением, и клювом тоже —
Орлята, но с ним в зоркости не схожи,
Орел не признает их сыновьями.

И потому не видит он очами
иных достоинств их, и то — негоже.
Пример не для влюбленных сей: быть строже
в любви зачем — гоняться за мечтами?

Пусть не богиня та, что так любима,
пускай когда-то о другом мечтала
она любимом; это — не преграда.

Так не ищите же, прошу, не надо,
различий вы меж нами: их так мало!
В любви мы будем непоколебимы.

Perché simil le siano, e de li artigli
e del capo e del petto e de le piume,
se l’acutezza ancor non v’è del lume,
riconoscer non vuol l’aquila i figli.

Una sol’ parte che non le somigli
fa ch’esser l’altre sue non si pressume:
magnanima natura, alto costume,
degno onde essempio un saggio amante pigli.

Ché la sua donna, sua creder che sia
non dee, s’a’ suoi piacer, s’a’ desir suoi,
s’a tutte voglie sue non l’ha conforme.

Non siate dunque in un da me diforme,
perché mi si confaccia il più di voi:
ché o nulla o vi convien tutta esser mia.

 

V

О, счастлива звезда — та, под которой
родилось солнце, в чьем горю огне я;
и счастливы холмы — те, что, яснея,
лучей его вобрали пламень скорый;

та счастлива, что избрана опорой
ему, с рождения его лелея.
И лишь оно становится светлее,
вокруг все полнится отрадой спорой.

И счастлива земля его родная;
благословеньем высшим осиянна,
она прекрасней Индии и рая.

Но благом одарен тот несказанно,
кто этим солнцем жив, в огне пылая:
в том пламени и смерть ему желанна.

Felice stella, sotto ch’il sol nacque,
che di sì ardente fiamma il cor m’accese;
felice chiostro ove i bei raggi prese
il primo nido in che nascendo giacque;

felice quell’umor che pria gli piacque,
il petto onde l’umor dolce discese;
felice poi la terra in che ‘l piè stese,
beò con gli occhi il fuoco, l’aere e l’acque.

Felice patria che, per lui superba,
con l’India e con il ciel di par contende;
più felice che ‘l parto che lo serba.

Ma beato chi vita da quel prende,
ove ‘l bel lume morte disacerba,
ch’un molto giova e l’altro poco offende.

 

VIII

Не может сердце биться хладнокровно,
полет желанной мысли веет страхом,
и восково-льняные крылья прахом
в огне предстанут, тлеющем неровно.

И сердце, вслед желанью, их любовно
расправит, ввысь  взлетит единым взмахом,
но все закончится, я знаю, крахом:
в том будет слабость разума виновна.

Боюсь, что сердце в жажде озаренья
достигнет высоты такой опасной,
что упадет, лишившись оперенья.

И будут слезы все мои напрасны:
увы! такое страстное горенье
и воды моря потушить не властны.

Del mio pensier, che così veggio audace,
timor freddo com’angue il cor m’assale;
di lino e cera egli s’ha fatto l’ale,
disposte a liquefarsi ad ogni face.

E quelle, del desir fatto seguace,
spiega per l’aria e temerario sale,
e duolmi ch’a ragion poco ne cale,
che devria ostarli e sel comporta e tace.

Per gran vaghezza d’un celeste lume
temo non poggi sì, ch’arrivi in loco
dove s’incenda e torni senza piume.

Seranno, oimè! le mie lacrime poco
per soccorrergli poi, quando né fiume
né tutto il mar potrà smorzar quel foco.

 

XIV

Когда я нежный взгляд узрел впервые,
и губ пурпурных сладостные розы,
и кудри, вьющиеся, словно лозы,
пленительные, светло-золотые,

я думал, что достоинства иные,
что небом вам даны, — ничто,  лишь грезы
в сравненьи с красотой, что их угрозы
ее сияньем превзойти — пустые.

Но я расстался с мыслями такими,
ваш кроткий нрав все больше узнавая:
в его сиянье нет почти отличий.

Они равны в божественном величьи:
соперничать, о нет, не смогут с ними
ни нрав иной, ни красота иная.

Quando prima i crin d’oro e ladolcezza
vidi degli occhi e le odorate rose
de le purpuree labra e l’altre cose
ch’in me crear di voi tanta vaghezza,

pensai che maggior fusse la bellezza
di quanti pregi il ciel, Donna, in voi pose,
ch’ogni altro alla mia vista si nascose,
troppo a mirar in questa luce avezza.

Ma poi con sì gran prova il chiaro ingegno
mi si mostrò, che rimaner in forse
mi fe’ che suo non fusse il primo loco.

Che sia maggior non so: so ben che poco
son disuguali, e so ch’a questo segno
altro ingegno o bellezza unqua non sorse.

 

XXXIII

Причины вас любить неисчислимы,
и в мыслях — вы всегда, дышу я вами.
О новых встречах как не жить мечтами?
Желанье видеть вас неодолимо.

О, дивный лик, о, взор неотразимый
очей-сапфиров, о, живое пламя
златых волос! — такими чудесами,
о, донна, ранен я неисцелимо.

Из белизны жемчужин, вместе слитых
с кораллами природой безупречно
в руках, в груди, и в шее, и в ланитах;

из нежных слов, из чуткости сердечной
мой ангел создан, и в сетях, им свитых
душа моя запуталась навечно.

Se senza fin son le cagion ch’io v’ami,
e sempre di voi pensi e in voi sospiri,
come volete, oimè! ch’io mi ritiri,
e senza fin d’esser con voi non brami?

Son la fronte, le ciglia e quei legami
del mio cor, aurei crini, e quei zaffiri
de’ bei vostri occhi, e lor soavi giri,
donna, per trarmi a voi tutti ésca ed ami.

Son di coralli, perle, avorio e latte,
di che fur labra, denti, seno e gola,
alle forme degli angeli ritratte;

son del gir, de lo star, d’ogni parola,
d’ogni sguardo soave, insomma, fatte
le reti, onde a intricarsi il mio cor vola.

 

XXXVII

Оплачем горе, сколько в сердце боли!
Смерть срезала цветок благословенный,
прекрасный, самый нежный, несравненный.
О, как, увы, печальна наша доля!

Увы, небес несправедлива воля,
из-за которой он, как все мы, бренный,
в расцвете сил был смертью взят презренной
у нас, оставшихся в земной юдоли.

Теперь, когда душа родная друга
на небесах, в земле же тленной — тело,
о, смерть, мне пред тобою страх неведом.

Пока был жив, кем жил я, от испуга
моя душа нередко цепенела —
теперь к любым я равнодушен бедам!

Lassi, piangiamo, oimè! ché l’empia Morte
n’ha crudelmente svelta una più santa,
una più amica, una più dolce pianta
che mai nascesse, ahi nostra trista sorte!

Ahi! del ciel dure leggi, inique e torte
per cui sì verde in sul fiorir si schianta
sì gentil ramo; e ben preda altra e tanta
non rest’all’ore sì fugaci e corte.

Or poi che ‘l nostro secretario antico
in cielo ha l’alma e le membra sotterra,
Morte, io non temo più le tue fere arme.

Per costui m’era ‘l viver fatto amico,
per costui sol temeo l’aspra tua guerra;
or che tolto me l’hai, che puo’ tu farme?