Песня Америго (Amerigo) вышла в 1978 году, в одноименном альбоме, посвященном двоюродному деду (дяде отца) Франческо Гуччини, по имени Энрико и по прозвищу «Нериго». Это имя явно напоминает о самом известном Америго в истории, мореплавателе Веспуччи, и, естественно, вызывает в памяти Америку. Американская тема, частая в творчестве Гуччини, прозвучит и в другой песне того же альбома – 100, Pennsylvania Ave.

В песне Америго Франческо вспоминает о своей первой встрече с этим дальним родственником, вернувшимся в родной поселок Пáвана в Апеннинах после долгих лет эмиграции за океаном. Cам Франческо тогда был еще мальчиком.

Франческо Гуччини в родном поселке Пáвана, 2016

В песне изложены разные, противоречивые представления об Америке и об «американской мечте». С одной стороны, мысли мальчика Франческо полны ослепительных образов – военные, победители войны недавних лет, киногерои, безупречно белые зубы улыбающихся знаменитостей на обложках журналов (так отличающиеся от разрушенных гнилых зубов местных крестьян!), фантастический и сказочный мир комиксов, безграничные пространства для новых приключений.

С другой стороны, мы видим горькие последствия американской жизни двоюродного деда, которого изнурительный труд в шахтах превратил в лысого больного человека с грыжевым бандажом. Франческо размышляет о том, как молодой Энрико/Америго покинул родной дом в начале века, в погоне за все той же мечтой о лучшей жизни. Эта мечта оказалась для него трудной и изматывающей действительностью «пота и антрацита» в разных городах и штатах, в унылой среде жизни эмигрантов разного происхождения, не сильно отличающейся от настоящей тюрьмы.

Тем не менее, Франческо помнит, как при этой первой встрече с вернувшимся старым и больным родственником между ними возникла особая связь, и понимает, что они представляют собой отражения одного и того же зеркала.

Франческо Гуччини, 1972

Франческо Гуччини часто называет Америго одним из своих лучших произведений, говорит о «самом совершенном, богатом, может быть самом прекрасном альбоме», который он создал (этот альбом содержит также Эскимо / Eskimo – одну из самых личных и автобиографических песней автора). Стоит также напомнить, что именно во время записи песни Америго Гуччини начал свое профессиональное партнерство с аргентинским гитаристом Хуаном Карлосом «Флако» Бьондини, который потом сопровождал его во время всей карьеры, и который, более чем 20 лет спустя, исполнил роль Санчо Панса в замечательной песне-дуэте Дон Кихот (Don Chisciotte, 2000).

Amerigo

Probabilmente uscì chiudendo dietro a se la porta verde,
qualcuno si era alzato a preparargli in fretta un caffè d’orzo.
Non so se si girò, non era il tipo d’uomo che si perde
in nostalgie da ricchi, e andò per la sua strada senza sforzo.

Quand’io l’ho conosciuto, o inizio a ricordarlo, era già vecchio
o così a me sembrava, ma allora non andavo ancora a scuola.
Colpiva il cranio raso e un misterioso e strano suo apparecchio,
un cinto d’ernia che sembrava una fondina per la pistola.

Ma quel mattino aveva il viso dei vent’anni senza rughe
e rabbia ed avventura e ancora vaghe idee di socialismo,
parole dure al padre e dietro tradizione di fame e fughe
E per il suo lavoro, quello che schianta e uccide: “il fatalismo”.

Ma quel mattino aveva quel sentimento nuovo per casa e madre
e per scacciarlo aveva in corpo il primo vino di una cantina
e già sentiva in faccia l’odore d’olio e mare che fa Le Havre,
e già sentiva in bocca l’odore della polvere della mina.

L’America era allora, per me i G.I. di Roosvelt, la quinta armata,
l’America era Atlantide, l’America era il cuore, era il destino,
l’America era Life, sorrisi e denti bianchi su patinata,
l’America era il mondo sognante e misterioso di Paperino.

L’America era allora per me provincia dolce, mondo di pace,
perduto paradiso, malinconia sottile, nevrosi lenta,
e Gunga-Din e Ringo, gli eroi di Casablanca e di Fort Apache,
un sogno lungo il suono continuo ed ossessivo che fa il Limentra.

Non so come la vide quando la nave offrì New York vicino,
dei grattacieli il bosco, città di feci e strade, urla, castello
e Pavana un ricordo lasciato tra i castagni dell’Appennino,
l’inglese un suono strano che lo feriva al cuore come un coltello.

E fu lavoro e sangue e fu fatica uguale mattina e sera,
per anni da prigione, di birra e di puttane, di giorni duri,
di negri ed irlandesi, polacchi ed italiani nella miniera,
sudore d’antracite in Pennsylvania, Arkansas, Texas, Missouri.

Tornò come fan molti, due soldi e giovinezza ormai finita,
l’America era un angolo, l’America era un’ombra, nebbia sottile,
l’America era un’ernia, un gioco di quei tanti che fa la vita,
e dire boss per capo e ton per tonnellata, “raif” per fucile.

Quand’io l’ho conosciuto o inizio a ricordarlo era già vecchio,
sprezzante come i giovani, gli scivolavo accanto senza afferrarlo
e non capivo che quell’uomo era il mio volto, era il mio specchio
finché non verrà il tempo in faccia a tutto il mondo per rincontrarlo (3 vv.).

Америго (русский подстрочник Алины Звонаревой)

Возможно, он тогда ушел, закрыв за собой зеленую дверь,
Кто-то тогда встал спозаранку, чтобы быстро сварить ему ячменный кофе.
Не знаю, обернулся ли он, ведь он не из тех, кто теряет время
на ностальгию, свойственную богатым; и он спокойно пошел своей дорогой.

Когда я с ним познакомился, или в моих первых воспоминаниях о нем, он уже был стар
или казался мне стариком, но я тогда еще даже в школу не ходил.
Меня поражали его бритый череп и странный загадочное устройство –
грыжевой бандаж, который казался кобурой револьвера.

Но в то утро он испытал новое чувство к дому и к матери,
и чтобы его прогнать, влил в себя первое попавшееся вино в кабаке,
и уже ощущал запах масла и моря — так пахнет Гавр,
и уже ощущал вкус пыли шахты.

Америка – для меня тогда это были солдаты Рузвельта, Пятая армия,
Америка — это была Атлантида, Америка — это было сердце, это была судьба,
Америка — это был журнал «Лайф», это были белозубые улыбки на глянцевой бумаге,
Америка — это был волшебный загадочный мир Дональда Дака.

Америка — для меня тогда это была сладостная земля, царство мира,
потерянный рай, легкая грусть, медленный невроз,
и Ганга-Дин и Ринго, герои «Касабланки» и «Форта Апачи»,
сон, сопровождаемый однообразным назойливым шумом течения Лиментры¹⁾Река в Пáване, родном поселке Гуччини в Апеннинах.

Не знаю, какое впечатление на него произвел Нью-Йорк с корабля,
лес небоскребов; город, полный экскрементов, улиц и криков, зáмок,
а Пáвана — воспоминание, брошенное среди апеннинских каштановых деревьев,
странное звучание английского, что его ранило в сердце, как нож.

Потом было много работы, и кровь, и тяжкий труд утром и вечером,
годы, подобные тюремному заключению, выпивка, проститутки, тяжелые дни,
негры и ирландцы, поляки и итальянцы в шахте,
антрацитовый пот в Пенсильвании, Арканзасе, Техасе, Миссури.

Он вернулся, как многие другие, с двумя грошами в кармане и ушедшей молодостью,
Америка — это был угол, Америка — это была тень, легкий туман,
Америка — это была грыжа, одна из игр, в которые играет жизнь,
и он говорил boss вместо «шеф», ton вместо «тонна», «райф»²⁾исковерканное англ. rifle. вместо «ружье».

Когда я с ним познакомился, или в моих первых воспоминаниях о нем, он уже был стар,
с презрительностью юности я норовил проскользнуть мимо него и не мог его постичь,
я не понимал, что у этого человека мое же лицо, что он был моим зеркалом,
но придет время снова встретиться с ним перед лицом целого мира
(3 раза).